Фортепианный отдел училища конца 50-х годов блистал именами выдающихся музыкантов-педагогов – Л.И. Ройзман, М.Я. Сивер, А.Г. Руббах, В.А. Натансон, B.C. Белов, Р.Ю. Чернов… Мне посчастливилось попасть в класс Якова Исааковича Мильштейна, выдающегося музыканта, крупного музыкального писателя, учёного, видного редактора классического музыкального наследия.

Впервые я увидел Я.И. Мильштейна и играл ему в самом начале 1955 года. В последний раз я беседовал с Яковом Исааковичем за несколько дней до его внезапной кончины в декабре 1981 года. Двадцать шесть лет общения с этим необыкновенным человеком остались в моей памяти как самые драгоценные воспоминания всей моей жизни, как самое большое приобретение – музыкальное и человеческое, – которое подарила мне судьба. Яков Исаакович был бесконечно добрым человеком, человеком исключительно чутким, отзывчивым и доброжелательным, человеком с необыкновенно тонкой и легко ранимой душой. Он был интеллигентом в самом высоком, самом точном значении этого понятия, именно таким он был все 26 лет нашего общения, именно таким он запомнился мне навсегда. И именно об этом, мне хочется сказать в первую очередь, особенно сейчас, в наше время, испытывающее дефицит человеческой доброты, чуткости, душевного тепла и такта.

Может показаться, что человеку с такими качествами трудно быть педагогом-воспитателем. Ведь педагог должен быть требовательным, настойчивым, где-то даже суровым и жёстким. Но Я.И. Мильштейн был и требовательным, и настойчивым, причем очень требовательным и очень настойчивым в достижении поставленной цели. Но он никогда не был ни жёстким, ни суровым – за всё время я лишь дважды видел его в гневе. Мешало ли это ему в работе? Расхолаживало ли учеников? Думаю, что нет. У него был свой метод воздействия на людей. Увы, он не всегда приносил желаемые плоды, но Яков Исаакович ни разу на моей памяти не изменил своему методу: он апеллировал к лучшим чертам характера и дарования человека, к его душе, к его совести. Он вообще видел в каждом человеке прежде всего только хорошее. Если же его разочаровывали, он не сердился, не изливал желчь, не злословил (я уже не говорю об интриганстве, которое было ему органически чуждо), он просто отходил в сторону, замолкал, замыкался. Наверное, юные души – его ученики – интуитивно чувствовали «высокую пробу» души своего учителя, потому что очень любили его, восхищались им, безгранично верили ему. И каждый по мере своих сил и способностей стремился как можно чаще радовать его. Как-то так получалось, что Яков Исаакович просто и без нажима, почти ласково, умел добываться от своих питомцев большой самоотдачи. Конечно, огромную роль здесь играл и личный пример Я.И. Мильштейна. Он был великим тружеником, он работал очень много – большую часть из каждого прожитого им дня. Я ни разу не видел его в праздности. Даже дома (а бывал я у него довольно часто), даже на отдыхе или на обыкновенной прогулке он продолжал напряжённо работать. Можно смело сказать, что мысль его не знала ни минуты покоя. Причём работал он всегда увлечённо – и с учениками (даже если урок начинался в 12 часов ночи – были и такие случаи!), и над музыкальной статьей, и даже над нотной корректурой. Складывалось впечатление, что труд для Я.И. Мильштейна – самая большая жизненная радость. Находясь рядом с ним невозможно было не заразиться «вирусом» трудолюбия.

Яков Исаакович обладал огромной эрудицией во многих областях знаний, даже весьма далёких от музыки, был в курсе всех музыкальных и художественных событий современности, где бы они ни происходили, превосходно знал классическую и современную литературу. Но при этом он никогда не давил на собеседника, он никогда не поучал, никогда не «вещал». Его речь, как правило, носила проблемный характер. Он втягивал человека в диалог, в дискуссию, внимательно прислушивался к мнению и аргументам собеседника, и если что-то казалось ему правильным, заслуживающим внимания, проницательным и оригинальным, хотя бы и не совпадавшим с его личным мнением, пристрастиями и вкусами, охотно с ним соглашался, допуская множественность точек зрения на тот или иной предмет, радовался каждой свежей мысли, каждому меткому слову. С ним было очень легко. При этом Яков Исаакович всегда оставался самим собой, ни на йоту не отступая от принципов, которые считал незыблемыми – честность, справедливость, благородство. Больше всего его удручала человеческая глупость, воинствующий дилетантизм, злобная мстительность и коварство.

О том, каким музыкантом был Я.И. Мильштейн, можно написать очень много. К сожалению, рамки маленькой статьи этого не позволяют сделать. Придётся отложить этот разговор до следующего случая. Скажу только, что в музыке, как и во всём остальном, как вообще в жизни, Яков Исаакович был честной, талантливой, глубокой и благородной Личностью с большой буквы.

Оглядываясь в прошлое, с горечью думаю: Яков Исаакович дал мне так много как музыканту и человеку, он был ко мне так внимателен, так заботлив, вложил в моё воспитание и становление столько энергии, столько душевных сил я настоящей, искренней заинтересованности! А чем я отплатил ему за это? Увы, я в неоплатном долгу перед ним, и этот долг я теперь уже никогда не смогу погасить. Ведь он, как и любой человек, как и я сам, нуждался в душевной теплоте, в понимании, жаждал обыкновенного человеческого общения. Сколько раз он звал меня к себе «просто так», чтобы посидеть, «поговорить по душам», помузицировать. А я, ссылаясь на «текучку», на тысячу неотложных дел, на «замот» всё откладывал и откладывал это «просто так» – вероятно, самое ценное благо нашей жизни, и если заходил к нему, то лишь наспех и сугубо «по делу». Гораздо больше для него я смог бы сделать и в то время, когда работал в издательстве «Музыка». Но что-то мне помешало. Что именно? Недостаток чуткости?

Теперь мне остаётся только одно: быть верным памяти своего любимого учителя, быть хоть немного похожим на него в работе и общении со своими маленькими учениками.