На переломных этапах жизненного пути очень важно встретить такого человека, который сумеет определить твою судьбу как единственно возможную, укажет твоё истинное предназначение в жизни. Не обязательно ты изберешь его профессию, повторишь его путь. Твой истинный учитель должен сформировать из тебя главное – человека, личность, должен пробудить (именно пробудить, а не вложить извне) то, что до сих пор смутно брезжило где-то в глубинах твоего «я», но чему возраст, условия, обстоятельства пока не дали выхода. В. натуре человеческой заложено изначально всего понемногу – и хорошего, и дурного, есть то, что присуще именно ей, и как важно, чтобы своевременно появился такой учитель, который распознает, кто ты есть, что ты можешь, и даст тебе раскрыться в полной мере, взрастит твою индивидуальность.

Для меня таким Учителем, Человеком с большой буквы стал Владимир Александрович Натансон. 9 лет была я его ученицей: сначала в нашем музыкальном училище, затем в Московской консерватории. 9 лет и всю последующую жизнь…

Вспоминаю первое своё появление в его классе. Меня, выпускницу музыкальной школы, привезли на консультацию. Было страшно заходить в класс № 2 (теперь здесь помешается теоретический 38-й класс). Легендарное Мерзляковское, доцент Московской консерватории В.А. Натансон, чьё имя я часто встречала на титульном листе многочисленных фортепианных сборников… Всё это воспринималось где-то на недосягаемой высоте.

Действительность оказалась проще. Ощущение недосягаемости не исчезло (оно сохранилось и поныне), но с Владимиром Александровичем с первого же раза стало легко и естественно. Одновременно возникло и больше не исчезало состояние приподнятости, сопричастности к одухотворенно-прекрасному. Можно без преувеличения сказать, что в сентябре 1954 года я вступила в подлинный храм Музыки, в школе мне хорошо «настроили аппарат», я никогда не знала, что такое усталость и болезни рук, но техническая работа отчасти заслоняла в детстве всё остальное. Что же касается художественной интерпретации, то нас особенно не обременяли: «Играй, как я, делай именно так, не иначе». Работа над деталями заслоняла целое, охват всего произведения происходил скорее интуитивно.

И вот начались занятия у Владимира Александровича. Они шли свободно, казалось, без приложения каких-либо специальных усилий с его стороны. До сих пор поражает и восхищает, как удавалось Владимиру Александровичу создавать впечатление полной раскованности, импровизационности во всех аспектах нашего обучения – от выбора программы до проведения конкретного урока. Сейчас, по прошествии стольких лет, понимаешь, сколь продуманной и целенаправленной была у Владимира Александровича вся система, или как её называют, методика нашего профессионального, обучения, нравственного и художественного воспитания. Ни одно занятие, ни одна мимолетная беседа не являлись случайными. Кирпичик к кирпичику складывались они в единое целое. Почему-то не возникало проблем с пропусками занятий, опозданиями. Может быть, потому, что мы в училище чувствовали себя студентами, людьми взрослыми, в полной мере осознающими свою ответственность в овладении избранной профессией.

Получаешь, например, новую программу. Обширную – 3-4 достаточно крупных произведения. На вопрос, когда прийти с нею на очередной урок, следует ответ: «Когда выучишь». А это значит, что предстоит показать всё в требуемом темпе, наизусть и к тому же поразмыслив над тем, что играешь. Первое правило, существовавшее в классе Натансона: никакой игры по нотам. И второе: материал должен быть приведен в такое состояние, чтобы вся «техническая кухня» оставалась «за кадром». Так что объем и содержание каждого урока у Владимира Александровича зависел прежде всего от тебя самого. Учить приходилось очень быстро, работать дома предельно сосредоточенно и концентрированно.

Вспоминается такой случай. будучи на первом курсе я показывала на уроке только что выученный вчерне С-dur'ный концерт Бетховена. Чрезвычайно гордилась тем, что разобрала его менее, чем за неделю. И вдруг: «Сыграй, пожалуйста, в этом разделе партию оркестра». Я несколько растерялась и потянулась было за нотами, в ответ удивленное: «Как, ты не знаешь, что здесь играет оркестр? Помни, что в концерте нет «я». Есть «я» и «мы», и должно установить, каковы между ними взаимоотношения. К следующему уроку вся партия оркестра должна быть выучена наизусть». Довольно ощутимый удар по твоей самонадеянности!

Все мы в юном возрасте стремимся играть «быстрее всех, громче всех, лучше всех». Дух спортивного азарта владеет нами. Относительно «лучше» всё понятно, что же касается «быстрее и «громче», то эту концепцию в классе Владимира Александровича пришлось радикально пересмотреть. Не потому, что он предпочитал неторопливую игру и презирал виртуозность. Просто он не выносил бессмысленного треска, ударной трактовки фортепианной музыки и требовал от нас прежде всего осмысленности и выразительности. Каждый пассаж должен был быть прослушан до конца, как самая красивая на свете мелодия. Простую гамму вверх-вниз требовалось фразировать выразительнейшим образом, искать для неё в каждом конкретном случае соответствующее туше. Именно искать, а не копировать.

— Мы с тобой играем произведения великих композиторов. У них нет нечего случайного.
— Но мне кажется, здесь просто обыкновенный переход от одного эпизода к другому.
— Просто переходов не бывает. Вспомни лестницы в Эрмитаже. Могут ли они быть обыкновенными?

Что больше всего раздражало Владимир Александровича? Разболтанность, безразличие, снобизм, презрительное отношение к музыке, которая на каком-то витке твоей музыкантской биографии оставалась вне сферы твоего понимания. При этом морали Натансон никогда не читал, и, казалось бы, вовсе нас не перевоспитывал. Не помню также, чтобы он внешне раздражался, казнил презрением, тем или иным способом унизил человеческое достоинство, продемонстрировал наше якобы ничтожество. Он не выходил из себя, не кричал, некогда не летели вдогонку ученику ноты и т. п. А между тем внутренняя сила его убеждения была такова, что ей невозможно было не подчиниться, не поверить. Нет, молниеносного обращения в «веру иную» не следовало. Довольно долго, например, в юном возрасте я избегала играть Брамса и Скрябина, их музыка как-то проходила мимо меня. Как теперь понимаю, в то время я интуитивно страшилась нанести ей своей интерпретацией, исполнительской или словесной, непоправимый ущерб. На уроках в пылу полемики довольно активно отрицала их творчество. Владимир Александрович не настаивал на противном. Сидя за роялем, играл из Брамса, Скрябина, размышлял вслух... И для меня всё более ясным и очевидным становилось то, что существуют твоя личная, субъективная точка зрения на художественное явление и некая объективная истина, и что подменять одно другим, отождествлять их вовсе не следует. Стремиться же нужно к тому, чтобы первое, как можно скорее, приближалось ко второму и совпадало с ним.

Метод Владимира Александровича основывался не на приказе, а на убеждении. Огромная же эрудиция, знание обширного до бесконечности музыкального материала (и не только из фортепианной литературы) становились весьма серьезным, даже сокрушающим аргументом в пользу этих убеждений.

Не музыкой единой... Именно здесь в классе В.А. Натансона происходил выход к «горизонту всех». Как-то обмолвилась, что из-за сильнейшего увлечения музыкой филармонические концерты, оперные и балетные спектакли предпочитаю всему остальному – драматическому театру, художественным выставкам и проч. В ответ удивленное:

— Как, ты «Миллионершу» в Вахтанговском не видела? Во МХАТе не бываешь? А как же Малый театр?

Я ответила, что Малый очень люблю, в театрах, конечно, бываю, но от случая к случаю, бессистемно. Времени на всё не хватает, нужно много играть на рояле, выполнять большее теоретические задания (со второго курса я уже совмещала Фортепианное и Теоретическое отделения). И почитать необходимо. Литературой увлекалась сильно.

Не могу сейчас пересказать дословно воистину блестящий монолог Владимира Александровича об искусствах, о том, как важно, как жизненно необходимо для музыканта иметь о них не просто формальное представление; но знать их, сопереживать, проникнуться ими так же, как музыкой, по возможности не только с позиции увлеченного наблюдателя, но и активного участника. И в заключение вдруг услышала неожиданное:

— Ты не танцуешь. Конечно, это твоё личное дело, но тебе это мешает в игре, не хватает хореографического дыхания, ощущения пластичности различных ритмодвижений.

Совет был услышан...

В классе Владимира Александровича Натансона занимались ученики различного дарования: и те, которые впоследствии стали скромными музыкальными тружениками, и те, кому предначертан был более высокий удел. Кто-то «уходил в теоретики». Но отношение ко всем без исключения было равно доброжелательное, принцип «разделяй и властвуй» не применялся никогда. Еще ОДИН нравственный урок... И таких уроков изо дня в день, из года в год проходило через нашу жизнь множество, самых разнообразных по Форме и содержанию, но единых в устремлении к одной главной цели – вырастить не очередного укротителя фортепианных клавиш, а истинного музыканта.

В феврале 1988 года Владимир Александрович Натансон отпразднует своё 80-летие.