главная | музыкальная школа | история школы | Гаухман И.И. | интервью


Ярослав Седов
«СПЕЦИАЛИСТ ПО МИКРООРГАНИЗМАМ»

В Москве среди скрипачей едва ли найдется человек, который не знает Инну Исааковну Гаухман. Она закончила Московскую консерваторию по классу Льва Цейтлина, с 1954 года работала ассистентом Юрия Янкелевича до самой его смерти. Сейчас преподает в школе Училища при Московской консерватории, что в Мерзляковском переулке у Никитских ворот.

Гаухман можно назвать душой и «столпом» этой школы. Не только в связи с опытом, который она несет и олицетворяет, а еще потому, что Инна Исааковна начинает готовить скрипачей с самого «фундамента». Впервые дети приходят к ней в пять-шесть лет, не зная, как держать скрипку. И уже не расстаются со своим первым учителем, даже становясь зрелыми музыкантами. Солисты, оркестранты и педагоги, работающие ныне по всему миру, консультируются с Инной Исааковной по всевозможным поводам, приезжая или дозваниваясь с разных концов света. Она не единственный, но абсолютный авторитет в области скрипки, носитель критериев и ориентиров, с которыми соотносятся все. Точка отсчета и последняя инстанция. Ее «диагнозы» и прогнозы безошибочны. Она безукоризненно владеет и «кнутом» и «пряником», проявляя невероятную энергию, память, остроумие и точность формулировок, не обремененных ни единым лишним словом. Неудач у нее практически не было. Секрет успеха – не только в мастерстве и таланте. Она всегда в курсе творческих событий. Посещает и все значительные симфонические концерты, и школьные зачеты. Проблема только в том, чтобы каждый раз находить машину. Инна Исааковна уже двадцать лет передвигается на костылях, живет одна, далеко от центра Москвы, а такси в наше время для многих людей перестало существовать как вид транспорта.

В 1994 году «Инна Исааковна Гаухман отметила 80 лет со дня рождения и 60 лет творческой деятельности. Но судьба не однажды могла распорядиться так, чтобы юбилярша принимала поздравления отнюдь не в качестве преподавателя скрипки. Вот о том, как складывалась ее жизненная и творческая судьба, шла речь в нашей беседе.

— Инна Исааковна, а почему Вы решили посвятить свою жизнь скрипке?

— Скрипачкой была моя родная тетя. Она закончила Петроградскую консерваторию у Ауэра и занялась педагогикой. И как-то само собой получилось, что в 1922 году меня направили по ее стопам. Не скажу, что я о скрипке мечтала, но и неприязни к этому инструменту не испытывала. Напротив, были даже очень приятные моменты. Тогда дети имели много возможностей выступать в лучших концертных залах. И вот мне в возрасте двенадцати лет довелось играть на годовщине смерти Ленина в Кремле. Помню, накормить нас там не догадались, но дали поиграть старинными шахматами из розовой яшмы и зеленого малахита. Исполняла я что-то веселенькое, не очень подходящее к печальному случаю. Но заслужила одобрение самой Надежды Константиновны Крупской, которая с нами приветливо поговорила и пожелала успехов. Кстати, это знакомство позже довольно смешно мне пригодилось. Летом 1929 года мы были в Железноводске. И я как-то увидала, гуляя с ребятами по городу, сидящих на скамейке Радека, Крупскую, еще кого-то, очевидно, отдыхавших в правительственном санатории имени Бухарина. Тут я своим ребятам из компании гордо заявила, что хорошо знакома с Крупской. Конечно, мне не поверили, потребовали: «Докажи. Знакома – так подойди». Делать нечего. Отправилась я к скамейке, поздоровалась и говорю: «Надежда Константиновна, выручите меня пожалуйста...» И объяснила, в чем дело. Она: «Деточка, я тебя не помню. Возможно, ты изменилась. Но сам факт выступления припоминаю...» Тем временем, ребята ничего не слышали, но видели издали, что она со мной беседует. И сочли это достаточным доказательством. Когда я вернулась, меня встретили овацией. Так что скрипка иногда помогает при встрече с сильными мира сего...

— Значит, Вы, не колеблясь, избрали скрипку своей профессией?

— Вовсе нет, я была уверена, что стану журналисткой. Я училась в одном классе с кузиной Бориса Ласкина Женей, будущей супругой Константина Симонова, с юных лет была знакома с Константином Симоновым, Владимиром Дыховичным и другой литературной молодежью. Меня очень тянуло в эту среду. Я не сомневалась, что, закончив музыкальное училище, займусь журналистикой. Но на факультет журналистики принимали только комсомольцев, а я не была комсомолкой. Мой отец был человеком очень твердых нравственных устоев и считал, что недостойно вступать в комсомол только для того, чтобы оказаться в университете. Кроме того, выпускной экзамен в училище мне зачли за вступительный на третий курс консерватории. Дело в том, что я поступила в училище (тогда оно называлось музыкальным техникумом) в 1929 году, когда техникум имени Скрябина (он был в здании, где сейчас кинотеатр повторного фильма) объединили с техникумом имени Рубинштейна, созданном на базе Первой общественной школы под руководством Зограф-Плаксиной в Мерзляковском переулке. Первый год все только налаживалось. Поэтому наш выпуск проучился на год дольше. В итоге я и еще две девочки – беспрецедентный случай – действительно были подготовлены к третьему курсу консерватории. В общем, было бы невероятно глупо не использовать шанс закончить вуз за три года. К тому же, как потом оказалось, это помогло мне преодолеть материальные трудности. В июне 1937 года, за четыре дня до моего диплома в консерватории, отец скоропостижно скончался от разрыва сердца. Мой муж был тогда слушателем второго курса Военно-воздушной академии имени Жуковского. Так что я осталась, фактически, главой семьи. Правда, с 1932 года я начала выступать на эстраде и была сравнительно обеспечена материально. Тогда группы молодых артистов часто сопровождали «звезд» в гастролях. Это называлось ехать «в антураже». Я встречалась в таких поездках со многими известными впоследствии исполнителями, например, с Владимиром Ямпольским, будущим концертмейстером Давида Ойстраха.

— А чем отличалась концертная жизнь тех лет от нашей нынешней?

— Поменялся стиль подбора исполнительской программы. Теперь целый концерт может состоять из двух сонат, Поэмы Шоссона и Рондо каприччиозо Сен-Санса. А раньше публика сочла бы, что ей недоиграли за ее деньги. Когда я училась, в один вечер исполняли концерты Моцарта, Мендельсона, Брамса. Или Бетховена, Глазунова, Паганини. Чем больше – тем лучше. Причем не только с оркестром, а в основном с роялем. И еще »на бис» – виртуозные мелочи.

Самыми знаменитыми солистами были Фурер, Фишман и Цыганов. Фурер первый исполнил концерт Прокофьева. Это была сенсация. Никто ничего не понял. Все только поражались, что он запомнил такие несогласующиеся созвучия и считали это подвигом. Уважать небольшие пьесы начали благодаря Ойстраху. Помнится, он вышел с программой из классических миниатюр и обработок Крейслера. Все восхитились его манерой исполнения, но растерялись от выбора программы. А Давид Федорович сделал и вторую такую программу и разъезжал с певицей Липковской по всему Союзу, пропагандируя эти пьесы. Эффект был очень сильный. А Ойстрах взялся за сонаты, ансамбли. Возникло знаменитое трио: Ойстрах, Оборин, Кнушевицкий. Они стали устраивать камерные вечера. В итоге необыкновенно обогатился концертный репертуар. Вошли в моду Равель, Дебюсси. Появился Прокофьев, позже – Шостакович и Хачатурян.

— А какой репертуар был у Вас?

— И серьезный, и популярный. Я принимала участие в концертных бригадах, выступавших на самых разных площадках. А во время войны приходилось участвовать в концертах фронтовых бригад, причем в самых разных жанрах, вплоть до художественного чтения, которым я профессионально овладела еще студенткой. Не довелось демонстрировать, пожалуй, только художественный свист, которому я тоже выучилась. Но потом Военно-воздушная Академия имени Жуковского, где работал мой муж, выехала в эвакуацию, и я, сопровождая мужа, тоже покинула Москву.

— Удавалось ли Вам в эвакуации продолжать заня тия на скрипке?

— Нет. Условия были очень сложные. Сначала я с семьей и полуторагодовалым ребенком попала в Башкирию, затем в Свердловск. Работала санитаркой в госпиталях. Потом жены офицеров двинулись на заводы. Но учитывая, что государство уже потратило много средств на мое обучение музыке, в отделе кадров решили мои руки поберечь и к станку меня не поставили. Направили кладовщицей-учетчицей на склад черных металлов, где я и проработала полтора года, имея 12-часовой рабочий день. Это был склад эвакуированного из Ленинграда завода № 707 имени Кулакова, где впервые начали выпускать «катюши». Ответственность – сами понимаете: стратегический объект. На заводе приходилось в изоби лии слышать ненормативную лексику. Сама я ею вос пользовалась только однажды. Помню, надо было сделать что-то важное и срочное, а мальчишки-рабочие из шорного цеха курят себе да поплевывают, меня «в упор не видят». Делать нечего. Я вздохнула поглубже и такую выдала «каденцию»!.. Они курить перестали: »Ладно, тетка, чего лаешься. Сделаем». С тех пор мы жили дружно, они не раз меня выручали.

При увольнении, когда Академия уезжала обратно в Москву, я получила от заводского начальства отзывы с благодарностью, которыми очень гордилась. Когда в Москве пошла устраиваться в оркестр Театра Советской Армии (он был ближе всех от моего дома), меня попросили представить документы с последнего места работы: Я понесла эти заводские характеристики. Изумление инспектора было неописуемо: «Кого я принимаю в оркестр, скрипачку или кладовщика-учетчика?»

— Когда же Вы начали преподавать?

— Еще до окончания консерватории меня пригласила к себе ассистенткой мой первый учитель и родная тетя Фиделева-Коссодо, ведущий педагог школы и училища при Московской консерватории в Мерзляковском переулке. Зачислили в штат 1 марта 1937 года. Тетка заставила меня помогать ей с особо трудными учениками. Она говорила: «С одаренными всякий справится, а ты попробуй с трудными...» Отсюда, конечно, и выковались мои терпение и скрупулезность. И чувство ответственности. Ведь надеяться на звукозаписывающую технику тогда не приходилось. Мы несли исполнительские навыки только в себе самих.

— Почему Вы стали работать именно с начинающими?

— Любила детей. И они меня любили, привязывались (как и сейчас, впрочем). Сначала, может быть, потому, что кроме тетушки я была единственная женщина в школе. И вполне миловидная. Думаю, для детей это существенно. В работе я находила массу удовольствия. Коллеги-мужчины воспитывали меня как педагога и оказывали знаки внимания как женщине. Педагог К.А.Байбуров определил мое амплуа – «специалист по микроорганизмам». Я была польщена: какой бы ни был, но специалист! Понимаете, работа с маленькими имеет свою специфику. В этом есть что-то от ваяния, лепки.

— Вы можете заранее почувствовать, что вот из этого конкретного ребенка выйдет толк, а из другого – вряд ли?

— Как сказать…... Я могу судить о «скрипичности» ребенка. То есть о физических данных, о способности удобно взять скрипку, терпеливо приноравливаться к ней. Не всякий музыкально одаренный ребенок может быть скрипачом, а менее способный, при желании, может. Прежде всего важна заинтересованность именно в этом инструменте и, конечно, общие музыкальные данные.

— Что в работе с детьми самое главное?

— Приохотить к занятиям. Уметь объяснить просто и быстро, чтобы ребенок не успел устать. В нужный момент дать отдохнуть. А главное, дети должны чувствовать, что во время урока для педагога нет никого и ничего важнее их – учеников.

— Изменилась ли система преподавания с тех пор, когда Вы сами учились?

— Очень сильно. Все помолодело – балет, гимнастика и музыка тоже. Сейчас детям зачастую приходится напрягаться. Раньше использовалось больше детской учебной литературы. Юрий Исаевич Янкелевич, например, был против загромождения учебного репертуара слишком сложными пьесами. Фокусам можно научить любого. Но понимание музыки, «духовный багаж» приходит с годами. Исключения – Паганини, Вьетан и прочие – только подтверждают правило. Но это не всегда учитывают. Сейчас детям приходится на конкурсах играть и Баха, и Бетховена, и Моцарта. Это иначе организует их восприятие музыки. Они привыкают во что-то не вникать, что-то не донести до публики. Торопятся. И теряют в будущем. Очень жаль, ведь на самом деле – жизнь большая, все можно успеть без спешки.

— А изменилась ли сама организация работы?

— Сейчас многие педагоги гастролируют ради приработка. Ничего не поделаешь, такая жизнь. Но для учеников это – огромный ущерб. Дети должны общаться с педагогом регулярно. Консерватория, институт – другое дело. Тут даже лучше, если твой профессор – концертирующий мастер. И вообще, надо уметь самому взять нужные навыки, освоить школы, стили. Тем не менее, когда Ойстрах уезжал, вместо него работал ассистент Бондаренко, тоже профессор. У Янкелевича были три ассистента: Майя Самойловна Глезарова, Феликс Аркадьевич Андриевский и я. А в школе самое главное – последовательность. Можно созревать быстрее других, но нельзя пропускать какие-то этапы. Произведение должно быть доступно психике ребенка, его эмоциям. И еще: неблагоприятна частая смена педагогов. Счастлив тот, кто закончил начальное обучение у того, у кого начал. Конечно, если есть взаимопонимание.

— Как возникло Ваше сотрудничество с Янкелевичем?

— Я была знакома с ним с 1932 года. Он работал в училище и знал меня как «специалиста по микроорганизмам». Поэтому, когда на его горизонте возник Витя Третьяков… Дело в том, что Янкелевич сам не ставил начинающих. К нему поступали уже на более зрелом этапе, с репертуаром нынешнего училища. А Витя был младше, и его предстояло «перекраивать» заново. Витин первый педагог в Иркутске Ефим Гордин проявил замечательное бескорыстие. Он понял, что такого одаренного ребенка необходимо определить к более квалифицированному педагогу. Короче, Юрий Исаевич доверил переподготовку мне. У меня забрали двоих учеников, и вместо них я «двойной порцией» занималась с Виктором Третьяковым. (К счастью, он с матерью поселился близко от меня, на Трифоновской, где находилось общежитие нашего училища.)

За год Витя был переподготовлен, и началась нормальная работа. Но публично Янкелевич показал его только в пятом классе. Решили играть Концерт Кабалевского в Большом зале консерватории. Я довела подготовку до генеральных репетиций, а потом решила, что нет смысла мне отвечать за оркестровое исполнение. Пусть профессор сам «отдувается». Не скрою, что выступление Вити прошло с триумфальным успехом.

— Чем школа Янкелевича отличалась от других?

— Она очень логична, раскрывает лучшее в ученике. Юрий Исаевич прекрасно ставил «диагноз» и определял, кому что нужно для плодотворного развития. Дело ведь не только в самих приемах звукоизвлечения. Главное – умение «устроиться» на скрипке, чтобы было удобно. Чувствовать себя единым целым с ней.

— Инна Исааковна, а вне класса на что Вы опираетесь в жизни? Что Вам лучше всего помогает, вдохновляет?

— Универсального средства нет, всякий раз надо искать. В то же время до нас столько мудрости накоплено, что всегда есть к чему обратиться. В частности, и детям и взрослым я сказки рассказываю. Вот одна из моих любимых.

«…Была я молода, здорова, не в пример теперешней. Посватался за меня парень, хороший да пригожий. Вышла я за него. Вот год мы с ним живем, два живем. Так-то хорошо живем – ангелы по избе летают. И все бы ничего, только пошли у нас склоки. Он мне слово – я ему два; он мне два – я десять. Ангелы все поразлетелись. Уж как быть, что делать – не знаю. Только раз зашла ко мне соседушка, Маремьянушка. Рассказала я ей свою беду, а она в ответ: «Старец тут у нас есть, до всего доходящий. Ты бы у него спросила». Я и побегла. Прихожу, вижу – старец солидный, борода седая. Я: «Так, мол, и так!» Дал он мне воды заговоренной и наказал: «Как начнет твой любезный ругаться, ты эту воду в рот возьми и держи. Не глотни, не выплюнь. Увидишь, все на лад пойдет». Спрашиваю: «Чем же мне тебя отблагодарить?» А он: «Да ничего не надо, милая. Курочку, али барашка иногда подкинь, а так – ничего не надо». Взяла я воду и побегла домой, потому так припозднилась. А мой муж-то уж вернулся, буркалы выставил и как начнет выражаться… Я было – отвечать, да невзначай самовар юбкой зацепила и кипятком его, любезного, окатила. Он аж взвился: «К тебе ноги, – кричит, – не той стороной приделаны!» А я-то про воду вспомнила. В рот ее взяла и держу. Не глотну, не выплюну. Он и затих. Стала я в другие разы так делать, и помаленьку все раздоры у нас как рукой сняло. Ангелы – и те вернулись».

…А к чему я это рассказывала: у кого что неладно – приходите, я адрес старца дам.