«Был»… В июне этого года [статья написана в 1987 году – webmaster] ему исполнилось бы – семьдесят восемь. Не стало его – в ноябре.

Эти заметки – своего рода реквием, переплетенный с воспоминаниями. Мне на долю выпало счастье общаться и работать с Натаном Львовичем последние несколько лет его жизни. Человек, музыкант, учитель и ученый были в нем поистине друг от друга неотделимы, и суть его личности, возможно, и заключалась в светлой и полнозвучной гармонии всех этих качеств, слитых вместе, как тоны аккорда. И как бы ни были порой тяжелы обстоятельства его внешней, материальной, обыденной жизни, гармония его личности – гармония, для выражения которой подходит, пожалуй, краткое слово «мудрость» – осеняла окружающих, и до сих пор продолжает вспоминаться как чудо, столь редкое в наш прозаический и дисгармоничный век. И хотя говорится, что бессмертие человека – в его делах, оно ещё – и в памяти, в отзвуке, бередящем душу…

Память самого Натана Львовича была поразительной. Острота и живость её сочеталась в нем с умением мастерски и ярко рассказывать, и в этих рассказах воочию представало то, что для нас уже зовется – историей, а для него было просто – жизнью. Так, он помнил начало Первой мировой войны, хотя ему в то время было лишь пять лет. Рассказывал, как в грозные годы Гражданской войны, когда его родной город Баку много раз переходил из рук в руки и одна резня сменялась другой, он, ещё мальчик, бегал по улицам, распевая «Интернационал», и ходил на уроки музыки под свистящими над головой снарядами. «Все так ходили», – говорил он, не желая хвастаться собственной храбростью, – «все знали, что эти снаряды в городе не упадут, потому что летят дальше: сверху стреляли не по городу, а по позициям противника. Так вот и ходили. И действительно было не страшно – привыкли»…

Однако там, в Баку, он был однажды на волосок от смерти: налетчик-турок принял игравшего во дворе чернявого мальчика за армянина и уже приставил к его виску пистолет – но спасло вмешательство хозяйской дочери. «Если б она не увидела этого и если б сошла вниз минутой позже – меня бы пристрелили», – вспоминал Натан Львович со спокойной улыбкой.

Свой путь в музыке он начинал как многообещающий пианист. Рано начал выступать, рано – давать уроки. Трудно, наверное, сосчитать, сколько людей так или иначе соприкоснулось с ним как учителем фортепианной игры – таковых были десятки, и только среди московских музыкантов можно назвать педагогов училища при консерватории – Л.B. Мохель, Е.М. Цареву, Г.В. Жданову; педагогов консерватории – Н.С. Качалину, Т.Н. Дубравскую; органиста В.Тебенихина, композитора В.Рябова…

Учителями самого Натана Львовича были в Баку – M.Л. Пресман, а в Ленинградской консерватории – Л.В. Николаев, который был для своих учеников не просто профессором, но – образцом человека и музыканта, истинным старшим другом . Что же касается теории и истории музыки… Натан Львович однажды признался: «Когда я учился в Ленинграде, у нас всё обучение велось совсем по-новому. Никто не решал никаких задач – это считалось, понимаете ли, чуть ли не неприличным. Мы без конца слушали музыку, и наши педагоги без конца говорили о ней, говорили очень умно, интересно, увлекательно. И педагоги были замечательные – Резанов, Тюлин … Но сейчас от всего этого ничего в памяти не осталось. Зато вот когда я учился в Баку, а было это лет пятьдесят… нет, больше, чем пятьдесят лет тому назад – был у нас такой старенький профессор Карагич, и он, знаете ли, заставлял нас фуги писать. И я Вам скажу, что мне это дало больше, чем все эти разговоры».

«Разговоры», однако, и оказались в те бурные годы пробным камнем музыкантской и человеческой позиции молодого талантливого пианиста. Во время засилия РАПМа в Ленинградской консерватории устраивались «музыкально-политические диспуты». Со сцены неслись печально известные «ультрареволюционные» призывы и лозунги, а всё понимавшие профессора не пытались поставить крикунов на место, опасаясь прослыть «врагами», поборниками «буржуазной культуры» и т.п.

Темой одного из подобных диспутов было отношение революционных музыкантов к Шопену, и докладчик с азартом уверял аудиторий, что играть Шопена, пожалуй, всё-таки можно, но следует вкладывать в интерпретацию … классовое презрение к этой «буржуазной» музыке.

Студент Фишман был единственным, у кого достало смелости подняться на сцену и дать отповедь этой псевдореволюционной ахинее. В те годы в обучении широко применялся так называемый «бригадный» метод, и в своей студенческой «бригаде» Фишман был ответственным за общественно-политические дисциплины – так что классиков марксизма он знал назубок и громил своего противника с полным пониманием дела.

Со сцены он сошел – победителем. Однако тотчас началась травля, и если бы не самоотверженное заступничество Николаева, дошедшего до очень высоких инстанций, Фишману не дали бы даже доучиться на последнем курсе консерватории.

Полагая, что справедливость восторжествовала, Натан Львович, мечтавший о деятельности концертирующего пианиста, на которую по своему дарованию имел несомненное право, отклонил предложение из родного Баку стать педагогом Азербайджанской консерватории. И уж никак не ожидал, что при распределении его явно демонстративно направят в какую-то глухомань на работу, никак не отвечающую его музыкантскому уровню, И он обратился в военкомат и попросил взять его в армию. «А после этого, – рассказывал он, – я уже не мог выйти на сцену и сесть за рояль. Что-то мешало. Не мог».

…Всё равно, даже очень много лет спустя, стоило Натану Львовичу прикоснуться к клавишам – взять хотя бы несколько нот – становилось ясно, что он обладал совершенно особым отношением к инструменту и звуку. Каждая нота была наполнена певучим смыслом, каждый мотив излучал духовное напряжение. В последний, самый болезненный и тяжелый год его жизни, рояль был ему – как незаменимый и всё понимающий друг, к которому он обращался почти ежедневно. Но на людях – да, не играл, и только ученики могли составить о его игре хоть какое-то представление…

К концертной карьере он вернуться не смог. А потом философски счел, что всё обернулось – к лучшему. Потому что если бы он остался действующим артистом, вряд ли судьба привела бы его в Музей имени Глинки и вряд ли вложила бы в руки – Книгу эскизов Бетховена.

Но до Музея и Книги эскизов в его жизни было много важного и интересного. Работая на, казалось бы, чисто «чиновничьих» должностях, он продолжал ощущать себя музыкантом и имел удовольствие общаться по делам музыкального образования с такими людьми, как Н.Я. Мясковский и А.Б. Гольденвейзер. В 1940 году он ездил во Львов перестраивать там на новый, советский лад систему музыкального образования и был очень тепло встречен коллегами-музыкантами, из которых в следующем, 1941 году, уцелела лишь Зофья Лисса, пешком бежавшая от фашистских оккупантов в Киев – остальные были расстреляны. А Фишмана начало войны застало в командировке в Туркмении. Десять дней поезд полз до Москвы, пропуская на разъездах эшелоны с солдатами. В Москве Натан Львович немедленно ринулся в военкомат, но на фронт не попал: по распоряжению правительства его направили в Комитет по делам искусств. Однако войну он видел, и видел близко: руководя фронтовым филиалом Малого театра, он возил своих артистов в самые горячие и опасные точки . Уже в конце войны случилось так, что он въехал со своей бригадой артистов в Ригу… минут на сорок раньше, чем в город вошли части Советской армии, бившей фашистам в тыл.

И только несколько лет спустя, оставив Малый театр, где Натан Львович заведовал музыкальной частью, он пришел работать в Музей музыкальной культуры имени Глинки на должность ученого секретаря. Первое, что он решил сделать – ознакомиться с фондами музея, увидеть своими глазами, с какими материалами ему предстоит иметь дело. Тут он и встретился – с Книгой эскизов. И был до глубины души потрясен. (Сам Натан Львович, рассказывая о своей первой встрече с бетховенской рукописью, употреблял другое, более сильное, но менее стильное слово… «Я – обалдел», – говорил он, и это слово звучало в его устах тем более впечатляюще, что обычно он чурался жаргона и говорил так же, как и писал – ясно, просто, спокойно. Но это его «я обалдел» было, пожалуй, уместно, поскольку – точно). Он был действительно ошарашен тем, что держит в руках объемистую тетрадь, исписанную Бетховеном, на страницах которой – кляксы с его пера, капли сала – с его свечи, и всё это – как будто только вчера возникло. И на первых же строках – узнаваемые очертания музыки, игранной и переигранной, и всё-таки в чем-то новой: эскизы к скерцо восемнадцатой сонаты (ор. 31 №3). Запись, довольно легко разбираемая и интригующе расходящаяся с окончательным вариантом. Ключ от сокровищницы, в которую доселе никто почему-то не дерзал проникать.

Натан Львович не собирался становиться бетховеноведом (это слово вообще ему не нравилось; он предпочитал говорить – «бетховенист»).

Он думать не думал о каких-то научных лаврах и даже не помышлял о публикации своих первоначальных изысканий. Как одержимый, забывая об отдыхе и порой навлекая на себя недовольство начальства (ведь в обязанности ученого секретаря вовсе не входила расшифровка Книги эскизов), всё своё свободное время он стал отдавать бетховенской рукописи, исследуя такт за тактом, страницу за страницей.

Впоследствии метод расшифровки и публикации бетховенских эскизов, впервые примененный Фишманом, был назван за границей «московской моделью». Ещё позднее это название было понемногу забыто, и методом Фишмана стали пользоваться как чем-то само собой разумеющимся. Натан Львович отнюдь не чувствовал себя уязвленным. «Ведь мы работаем не ради полемики, а для пользы дела», – такова была одна из неизменных его установок в науке. Но всё же попробуем представить себе ситуацию 1962 года, когда Книга эскизов (факсимиле, расшифровка и исследование) вышла в свет. Тон в расшифровке и публикации бетховенских эскизов задавал Дом-музей Бетховена в Бонне, и боннская методика была совершенно иной. Во-первых, одновременное издание факсимиле и расшифровки не считалось тогда обязательным, а стало таковым лишь после публикации Книги эскизов. Во-вторых, немецкие ученые, стремясь как можно точнее передать внешнюю сторону бетховенской графики (невыставленные обозначения ключей, ключевых знаков, размеров, инструментов, стоящие не на месте тактовые черты, налезающие друг на друга записи, относящиеся к различным сочинениям, и т.д.) – искажали, по сути, смысл того, что имел в виду композитор. Рукописи Бетховена надо было читать не столько глазами, сколько ушами. И Фишман подошел к ним не как буквалист-текстолог, а как музыкант (хотя и текстолог он был – блестящий). Только музыкант мог, к примеру, понять и расслышать, что на одном нотоносце Бетховеном записаны не два, как кажется, а три голоса, причем в разных ключах; проникнуть в логику скорописи, уловить закономерную последовательность хаотически разбросанных вариантов. Для Фишмана расшифровать запись означало не только перевести её на обычный удобочитаемый нотный шифр, но и «восстановить звучание, безусловно, подразумевавшееся Бетховеном. Ни единой ноты при этом добавлять нельзя ни в коем случае» . Разумеется, такой подход стирал границу между собственно текстологической работой и научным историко-теоретическим исследованием. В трехтомном труде Натана Львовича огромную ценность представляло фактически всё: и атрибуция всех представленных в Книге эскизов сочинений и отрывков, и исследование истории бетховенских рукописей в России (в том числе самой Книги эскизов, называемой за рубежом обычно «Виельгорской» книгой – по имени её первого владельца графа М.Ю. Виельгорского), и хронологизация вошедших в Книгу эскизов произведений, и анализ творческого метода Бетховена, и аргументированные наблюдения о внутренней смысловой связи таких шедевров композитора, как Вариации ор. 34 и 35, балет «Творения Прометея», Героическая симфония… Перечислить всё – невозможно.

Этот труд принёс Натану Львовичу не только ученую степень доктора, но и мировую известность. Он же, понимая значение сделанного, не любил восхвалений и комплиментов и думал прежде всего о пользе, которую он может принести любимому делу и окружающим людям. Он мог бы написать гораздо больше исследований – книг и статей – чем написал, однако никогда не умел отказываться от замыслов и предложений, осуществить которые почитал своим долгом. Он редактировал сборники статей педагогов училища, в котором столько лет проработал, он выпустил два сборника статей советских музыковедов о Бетховене – причем ни одной своей работы в эти сборники не поместил, ограничившись вступительным словом, он составил интересный, содержащий уникальные материалы сборник по истории восприятия и изучения творчества Бетховена в России … А об огромном количестве его рецензий и отзывов на книги и диссертации, знают лишь авторы этих диссертаций и книг, ибо рецензии эти предназначались для закрытого, внутреннего, пользования, а не для опубликования. Много раз, понимая, что на эту работу уходят драгоценные силы и время, он зарекался быть рецензентом и оппонентом – и всё равно уступал, не в силах побороть собственную натуру, в которой сочетались доброта, отзывчивость и любознательность. «Ведь это – общение; к тому же узнаешь что-то новое и делаешь что-то для людей», – оправдывался он, откладывая порою собственную рукопись и склоняясь над листами чужой».

Вероятно, ещё работая над КНИГОЙ ЭСКИЗОВ, Натан Львович замыслил другое крупное начинание: издание на русском языке полного комментированного собрания писем Бетховена. Ведь эпистолярия – не только увлекательное чтение. Это – один из краеугольных камней научного жизнеописания. И тут равно важны и полнота, и научность издания. Письма Бетховена – материал сам по себе довольно-таки «непричесанный». Композитор, которому совершенно не была присуща пресловутая немецкая педантичность, ставил дату лишь в редких случаях, да и то не всегда правильно. Иногда исследователям предоставляется гадать и по поводу адресата письма. Кроме того, далеко не все упоминаемые в тексте реалии понятны и знакомы даже подготовленному читателю – следовательно, требуются комментарии, причем иногда подробные. И перед издателем писем Бетховена неминуемо встают все эти трудные, но вдохновляюще творческие проблемы: расположить тексты в аргументированной хронологической последовательности, в ряде случаев – указать возможного адресата, прокомментировать всё, что неясно – либо обманчиво ясно. Именно такие задачи поставил перед собою Натан Львович, приступая к изданию писем Бетховена, и здесь он тоже вынужден был взять на себя роль первопроходца, ибо, как ни покажется странным, все существующие собрания как на языке оригинала, так в английских переводах , страдают отсутствием или несовершенным воплощением того или иного компонента. Собрание же, задуманное Фишманом, соединяло в себе строгую научность с познавательностью, которая отчасти восполняла бы отсутствие на русском языке фундаментальной монографии о Бетховене, подобной пятитомному труду Тайера – Дейтерса – Римана или капитальному труду о Моцарте Г.Аберта.

Довести до конца выполнение этой задачи Натан Львович не успел. Он боялся даже, что не увидит изданным третьего тома «Писем Бетховена» К счастью, эта книга успела его порадовать – она появилась на прилавках весной 1986 года. Горько думать, что последний, четвертый том выйдет – с его фамилией в черной рамке…

…«Однажды, зная о многочисленности его забот и его самоотверженной безотказности, я попросила его: «Берегите себя». Он ответил: «Беречь – себя?… Как это?… Вы мне – можете объяснить?»

Натан Львович Фишман был из тех, кто действительно не умел – беречь себя. Вся его прекрасная, трудная, мудрая жизнь – тому доказательство.